Эксперимент, проделанный Генисом, обладает и самостоятельным литературным значением. Он возрождает традицию модернистской метапрозы. В метапрозе процесс написания самой книги, сама ее композиция (как правило, подчеркнуто спонтанная и незавершенная) и есть наиболее полная модель мироздания, личности и судьбы. Особенно близким кажется опыт литературоведческой прозы Шкловского — особенно таких его книг, как «Zoo, или Письма не о любви» и «Третья фабрика». В свою очередь Шкловский безусловно подключался к внимательно изученному им опыту Розанова. Единственное различие состоит в том, что, по интерпретации Шкловского, Розанов уходил из литературы в сторону максимально усиленной автобиографической «обыденщины»; а Шкловский уже взял автобиографическую «обыденщину» как готовый материал, но остранил его литературоведением. Но и в том, и в другом случае — как и в случае Гениса — действует центральный художественный принцип метапрозы, определяемый Шкловским как конструктивный оксюморон. У Розанова, например, оксюморон основывается «на несоответствии между мыслью или переживанием и их обстановкой.» У самого Шкловского — между романтическим типом авторской личности и академизмом излагаемой теории. Из более близких образцов назову «Прогулки с Пушкиным» Синявского и «Алмазный мой венец» Катаева. Характерно, что обе последние книги были обруганы в разных кругах либеральной интеллигенции именно по причине нарушения конвенциональных отношений между литературоведом и классиком (Синявский), мемуаристом и великими героями мемуаров (Катаев). Иначе говоря, эти отношения приобрели форму оксюморона: литературовед не может говорить о пустоте и легкомыслии классика, мемуарист не имеет права ставить себя в один ряд с великими мучениками. Между тем, и в том, и в другом случае литературность представала как «вещество существования», уравнивающее автора и героя и снимающая какого бы то ни было иерархичность внутри этой среды. Литературность таким образом представала особым вариантом модернистской утопии свободы.