Арманду Даумалю не нравилась сама идея мокрухи, но еще больше ему не нравилось все то, что он слышал о короле. Он был благоразумен в этом вопросе. Он наклонился через стол и начал дружелюбно изъясняться:
— Жорж, — сказал он, — Жорж. Жорж. Я знаю, это правда. И ты знаешь, что это правда. Даже мой осел и свинья тетушки моего садовника уже знают, что это правда. Но ты не говори таких вещей о короле. Это уже не Руан, Жорж. Не говори подобных вещей в Париже.
Жорж выглядел еще более грязным и потрепанным, чем Арманд, но все же отклонился назад, поскольку от Арманда хуже пахло.
— Иисусе, — ответил он, — Иисусья Марья Христосе. Ты слишком нервный, Арманд. Здесь нет никого, кроме трактирщика, и он, черт возьми, ушел в другой конец помещения. Не надо так нервничать, Арманд.
— Послушай, Жорж, — сказал Арманд, — Это гребаный Париж. Париж. Здесь у стен есть уши. Выражусь яснее: надеюсь, ты слышал о чертовом Сардинесе? У него больше mouches, чем блох у гончей. Вот что у него есть. Этот Сардинес, Жорж, ест ребят вроде нас на завтрак. А гребаных корсиканцев на обед.
— Послушайте, ребята, — перебил их ласково улыбающийся Аюсьен, — Давайте не будем втягивать друг друга в задницу, а? Мы здесь для того, чтобы выпить, или для того, чтобы подраться? Вы хотите этого, ребята? Я все ж думаю, мы здесь для того, чтобы выпить.
— Мы здесь, чтобы пить, — ответил Арманд, — Пока Пьер не придет.
— Тогда давайте пить, хорошо? — сказал Люсьен улыбаясь.
У Люсьена было дружелюбное, веселое, честное лицо крестьянина, который успешно надул хозяина манора, соблазнил госпожу и сбежал, забрав с собой их лучшую серебряную посуду. У Жоржа же было надменное, озадаченное, вороватое лицо крестьянина, который пробовал повторить все эти трюки, но всякий раз оказывался пойман и побит. Арманд выглядел просто как задирающая овец собака.