Долгое время Кребийона числили по разряду писателей исключительно фривольных и поэтому несерьезных, а его книги ставили на одну полку с романами откровенно эротическими, если не порнографическими. Такая точка зрения настолько вошла в наш - не читательский, нет! - литературоведческий обиход, что, например, идея издания на русском языке лучшей книги Кребийона встретила известное сопротивление даже со стороны ряда ведущих специалистов по истории французской литературы. Тут, конечно, сам Кребийон был немного виноват: в некоторых его книгах действительно встречались рискованные сцены, но они были продиктованы свойственными писателю озорством и саркастичностью и носили во многом условный, чисто игровой и к тому же вспомогательный характер. Цензура Кребийона преследовала, но не за гривуазность, а за прозрачные намеки на конкретных его современников, причем достаточно влиятельных, изображавшихся хотя и в восточных или сказочных нарядах, но безошибочно узнаваемых.Думается, такая упрощенная опенка творческого наследия Кребийона связана как с поверхностным, торопливым знакомством с его книгами и в еще большей мере - с односторонне социологическим подходом к произведениям писателя. В них, как и в книгах многих его современников, видели только лишь отражение и результат стремительного упадка аристократической культуры в предреволюционной Франции. Но прислушаемся к Генриху Гейне, писавшему во "Французских делах" о том больном поколении, "которое Кребильон, Лакло и Луве так хорошо нам изобразили в его самом веселом греховном блеске и цветущем тлении". Вполне очевидно, что с точки зрения немецкого поэта Кребийон, Шодерло де Лакло и Луве де Кувре были не "продуктом" (как говорили еще недавно) разложения аристократической культуры, а свидетелями, фиксаторами, "описывателями" этого упадка.